МОИ ДОСУГИ

Копаясь в старых бумагах, я обнаружил пару страниц  одного своего литературного  замысла.  Как-то, переписываясь с одной из своих знакомых, не помню почему, была затронута  легенда о Сизифе. Под впечатление от этой истории, возникла идея (не стану её раскрывать), которая и подвигла меня на этот литературный опус.  И сейчас, читая эти странички, я почему-то пожалел, что ограничился только ими.

Смерть Сизифа

Боль, как удар молнии, пронзила сердце. Кубок с вином выпал из внезапно ослабевших рук и, глухо ударившись о стол, плеснул вверх фонтан рубиновых брызг, салютуя уходящему в мир иной. Глаза Сизифа уже не смеялись. Морщинки в уголках глаз разгладились и превратились в стайки светлых тропинок веером разбегающихся по загорелой коже к запотевшим от нестерпимой боли вискам. Темные зрачки круглыми островками на иссиня белых яблоках глаз застыли в испуге, запечатлев последний образ земной жизни.

Мир исчез. А может его и не было? Не было теплого вечера, шума моря и ветерка, несущего прохладу. Не было застолья с многоголосой болтовней пьяных гостей. И пламя не потрескивало в светильниках, сжигая крылья очередному мотыльку, и лепестки роз, рассыпанные на столе и ложах, не умирали в аромате нежности, смягчая грубость, а иногда, и пошлость человеческих утех. Не было Коринны в белоснежной тунике, так откровенно подчеркивающей смуглость желанного тела. Не возлежала она рядом за пиршественным столом, не наполняла его кубок любимым вином, не касалась невзначай грудью его щеки, вызывая очередной приступ страсти. И пальцы их рук не сплетались в единый узел и не расплетались вновь в желании иных сплетений, а взгляды их никогда не пересекались, рождая улыбки тайных воспоминаний, и губы не сохли от жара желаний и не бредили словами любви.

Нет, мир был, но уже без Сизифа. Плыл все тот же теплый вечер. Ветер с моря нес ту же мягкую прохладу с запахом соли и едва уловимым ароматом цветов. Была компания друзей-собутыльников, застывшая в испуге при виде падающего навзничь Сизифа. Была Коринна в тунике, забрызганной рубиновым вином, удерживающая Сизифа, и слуги спешили на помощь хозяину. А тихая мелодия, извлекаемая из струн арфы рабом-музыкантом, превратилась вдруг из привычного аккомпонимента пирушки в трагическое сопровождение таинства, имя которому смерть. . . .

*       *      *

Почему я здесь? Я ведь только что возлежал за пиршественным столом со своими друзьями. Что это за человек в черной тунике с лицом, как трагедийная маска? Куда он ведет меня, положив руку мне на плечо? Мысли блуждали, не находя ответа. Окружающий полумрак не позволял разглядеть ни дороги, по которой они шли, ни пространства по обеим ее сторонам. Тишина оглушала. Горизонт впереди слегка фосфоресцировал  каким-то неземным, мерцающим цветом.

Где я, спрашивал Сизиф ведущего, но не слышал своего голоса. Наконец маска обернулась, и в голове Сизифа прозвучало неожиданное и страшное: “Ты умер, Сизиф! Скоро ты забудешь все: свою жизнь с ее радостями и печалями, мать и  отца, любимых женщин, врагов и друзей. Забудешь все! А пока вспоминай и вспоминай! Переживай свою жизнь снова и снова. Повторяю, Сизиф, у тебя осталось мало времени”.

Он никогда не думал о смерти. Жизнь постоянно дарила ему только радости. Мальчиком – наследником богатства отца, он купался в любви своих родителей. Рабы любили его за веселый нрав, отсутствие заносчивости, казалось бы, необходимой привилегии будущего хозяина. Уже тогда можно была заметить в нем склонность к эпикурству, а возрастом она  только усиливалась. ……

Легкий озноб, пробежавший по его телу, прервал  воспоминания. Он снова оказался в этой  странной пустоте. Мерцающий  горизонт оказался совсем рядом и превратился в широкую полосу реки – странной реки. Не было видно ни волн, ни признаков  течения, но это была, как почувствовал Сизиф, все-таки река. Ее поверхность фосфоресцировала и странно завораживала.

На берегу его черный поводырь, не снимая левой руки с плеча Сизифа,  поднял  правую руку, сигналя кому-то на противоположном берегу.  Там вдруг вспыхнул едва заметный огонек и стал постепенно приближаться к ним. Вскоре Сизиф уже различал плывущую к ним  лодку с одинокой согбенной фигурой на корме. Фигура держала в руках длинный шест, периодически погружая его в зеркало странной реки, и, упершись им в дно, толкала лодку на встречу к Сизифу и его безмолвному спутнику. Необычность окружающего подчеркивала абсолютная тишина, которая не нарушалась ни плеском воды при погружении в нее шеста, ни шелестом  ее киля о прибрежный песок, когда она, наконец, уткнулась в берег. Человек в лодке так и остался стоять на корме все в той же согбенной старческой позе. Капюшон его длинной черной одежды почти полностью скрывал  лицо. Был виден лишь горбатый хрящеватый нос и седая неухоженная борода. Когда фигура повернулась к спутнику Сизифа, он вдруг увидел это лицо и испугался. Его поразила не столько мертвенная бледность старика, сколько его глаза – абсолютно неподвижные и пустые.

Безмолвный диалог продолжался лишь одно мгновенье. Спутник Сизифа легким движением толкнул его к лодке, и в голове Сизифа прозвучало: “Все, Сизиф! Сейчас ты забудешь себя и свою земную жизнь”. Сизиф безропотно шагнул в лодку и она, толкаемая шестом старика, двинулась к противоположному берегу.

Сизиф не мог оторвать глаз от воды. Он уже не вспоминал прожитую жизнь – его мысли устремились туда в неподвижную подвижность речной глади, чтобы остаться там, в ее постепенно затухающей глубине. Не было испуга, не было сопротивления этому влечению – он просто безропотно подчинялся какой-то внешней холодной силе. Голова пустела: не было ни воспоминаний, ни интереса к приближающемуся противоположному берегу, ни страха от мыслей, что жизнь кончена, и что он умер. Не было ничего, кроме ощущения своего физического тела.